Трансформация истории в современной литературе

История никуда не исчезает из настоящего. Исторические комплексы довлеют над нами, во многом определяя поступки, "мертвые хватают живых". Прежде в антиутопии встречались попытки спрогнозировать будущее, предугадать его развитие (как это было с "Завтра в России" Э. Тополя, с "Французской ССР" А. Гладилина, "Невозвращенцем" и "Сочинителем" А. Кабакова, "Лазом" В. Маканина).

Прогнозы не оправдались. Наступившее будущее оказалось торжеством пошлости, банальности, пессимизма, утрачены основные жизненные ценности и ориентиры. Теперь писатели задумываются над тем, сколь закономерным было развитие истории, и моделируют альтернативные пути разрешения переломных для истории конфликтов и катаклизмов. Переосмысливая историю, предлагая свои версии исторического процесса развития человечества, писатели утверждают две вещи: человеческое знание о человеке и человечестве относительно; литературная реальность безусловно выше реальности "логически осязаемой", т.е. правда образов оказывается куда выше правды факта и правды логического умозаключения.

Во что должен верить читатель - не только вопрос о том, кому он должен верить. Вовсе нет. Это еще и вопрос, чему в себе он должен верить: своему рассудку или же чувству, интуиции, симпатиям? Однако утверждая свое понимание истории и исторической правды (историософия того или иного писателя - ныне частое название академического исследования), писатели фактически тем самым отменяют историческую правду вообще. Ведь если не существует правды, написанной и зафиксированной историком, то какие у нас основания больше доверять правде созданных писателем образов?

В. Пьецух, историк по образованию, в повести "Роммат" предлагает художественную интерпретацию истории. По аналогии с диалектическим и историческим материализмом он называет ее "романтическим материализмом". В аннотации разъясняется: "Это - когда художник как бы ставит себя над фактом, предлагая свою концепцию, свое осмысление истины" [1, с. 2].

Начинается повесть с того, что автор разъясняет, как ему пришла в голову идея написать подобное произведение. Как-то раз он обратил внимание на газетную заметку о том, что разнорабочий Бестужев, весовщик Завалишин и водолаз Муравьев -однофамильцы знаменитых декабристов - привлечены к уголовной ответственности за незаконное врачевание. Совпадение фамилий этих бедолаг с фамилиями знаменитых декабристов и навело его на мысль о случайной сущности множества исторических процессов и катаклизмов.

Пьецух убежден, что "художественные истины не постигают, а создают" [1, с1 2), Этот тезис позволяет ему идти не от факта к концепции, а наоборот, от художественной концепции к освещению факта: знакомый по работам многих советских историков прием. Но результат иной.

Вроде бы внешне, публицистически автор отрицает случайность. Разворачивая размышления на целую страницу, он сравнивает случайность в природе со случайностью в обществе. "Происходит только то, что не может не произойти, что однозначно обусловлено неизбежностью, т.е. суммой условий, которая приводит к общему знаменателю все, что случайно или закономерно работает и якобы не работает на историю превращений" [1, с. 40]. Но отрицание случайности на самом деле — проявление авторского лукавства. Первые две части книги из трех - забавное, ироническое освещение фактов российской истории; и лишь в третьей части он переходит к фантастическому допущению - удавшемуся декабристскому восстанию.

Утопичность русского мышления для Пьецуха связана с тем, что русский человек стремится утвердить свою связь с государственностью. Если средний европеец, как правило, напрочь отчуждает себя от властей, то наш соотечественник относится к вопросам государственной власти почти как к вопросам личного бытия. При этом тяга к государственности естественно сочеталась у русского дворянства с перманентными попытками переустройства государства: "Кто составлял партии для восстановления абсолютной монархии, кто готовил военную диктатуру, кто сочинял домашние конституции? Преимущественно сочинялись домашние конституции просто, как холера, пошла по Москве законотворческая эпидемия, и даже безобиднейший Мусин-Пушкин, который сроду не только ничего не писал, но и не читал, сочинил отчаянный проект государственного устройства" [1, с. 9].

Русский народ для Пьецуха - иррациональная сила. Он всегда оказывается в эпицентре исторических и литературных событий и "далеко не всегда подчиняется чистой логике и частенько наживает глубоко иррациональные неприятности из-за того, что Аннушка пролила масло, — без коэффициента духа не обойтись" [1, с. 44]. Для авторского понимания русского характера важным становится замечание о старинном народном недуге, вытекающем "из того, что в высшей степени недостойная внешняя жизнь - это нормальный ненормальный удел русского человека" [1, с. 69].

Характер российского революционера оказывается сродни характеру российского интеллигента: с чертами правдолюбия, неорганизованности, но и отзывчивости на чужую боль, с нетерпимостью к угнетению человеческого достоинства. Однако для политической борьбы, понимаемой по-западному, все это мало годится. Единственный на момент организации декабристского восстания государственный преступник, находившийся в Алексеевском равелине, был писарь Никита Курочкин, оказавшийся там по петровскому закону "О донесении про тех, кто, запершись, пишет, кроме учителей церковных, и о наказании тем, кто знали, кто, запершись, пишет, и о том не донесли". Однако, по мнению писателя, были все предпосылки для того, чтобы через три месяца после восстания собралось Народное вече, которое приняло бы конституционную монархию, но освободило бы крестьян от крепостной зависимости без земли. Этим были бы созданы предпосылки для затяжного кровопролития, которое вполне могло вылиться в Великую крестьянскую войну. В любом случае эти перипетии венчаются реставрацией самодержавия, да и вообще возвращением на круги своя лишь с небольшой модификацией: "Первая мировая война, надо полагать, закончилась бы у нас не Великим октябрьским переворотом, а максимум широкими парламентскими дебатами; возможно, что в условиях социальной благопристойности Толстой был бы знаменитым военно-религиозным писателем, Достоевский - родоначальником жанра психологического детектива, а Чехов сочинял бы исключительно изящные анекдоты..." [1, с. 96]. Таким образом, Пьецух лишь иносказательно передает литературное значение великих писателей, еще раз доказывая неизбежность пройденного Россией исторического пути.

Сходную историческую концепцию - но на материале XX века - мы встречаем в повести С. Абрамова "Тихий ангел пролетел". Автор здесь моделирует развитие мира, в котором Германия оказалась победителем во Второй мировой войне.

"Коммунистический нарыв, удачно разрезанный немцами на востоке, нежданно-негаданно вырос на далеком юге, в знойной Африке, в давнем оплоте белых посреди черного негодяйства. В ЮАР он вырос, которая с сорок примерно седьмого года изо всех сил развивала социализм и прибрала к рукам соседние Родезию, Мозамбик, а еще и Намибию (т.е. исконно германскую землю). Почему-то основная и мощная масса эмигрантов из бывшего СССР, опрометчиво выпущенная расслабившимися от военных викторий германцами, рванула в этот райский уголок. Если глянуть на карту, то и буквально - угол. К слову, политологи позже пытались анализировать причины такой миграции и ни к чему толковому не пришли. Живей всего оказалась ностальгическая версия. Мол, Трансвааль и Оранжевая республика - названия для русского человека небезразличные, мол, пращуры россов бескорыстно сражались за свободу юга Африки, так нынче их потомков сей юг логично приютит" [2, с. 20]. Здесь мы видим "игру фантазии", свободный рассказ раскованного повествователя. Оказавшийся в капиталистической России главный герой летчик Ильин должен противостоять сотрудникам спецслужб, пытающихся использовать его в своих целях.

Наконец, в повести В. Пелевина "Омон Ра" [3] предметом антиутопического игрового переосмысления оказываются все мифы и архетипы советской эпохи: космос, летчики, которым в порядке специального тренинга для космонавтов ампутируют ноги (чтобы вызвать в них героический комплекс прославленного летчика Алексея Мересьева), и т.д. Агиография становится здесь основой игрового повествования.

Аттракционными оказываются забавные перипетии из жизни героя-алкоголика в "Маскировке" Ю. Алешковского. Для него вся его жизнь и все исторические события - лишь маскировка для подготовки к ядерной войне.

Альтернативные истории часто преодолевают скачок во времени. Так, в повести Пьецуха "Государственное дитя" будущее неожиданно оказывается "давно прошедшим" временем: "Позади государя переминались с ноги на ногу окольничие и бояре, все в чинных темных костюмах и крахмальных косоворотках, вошедших в обыкновение после того, как государь Петр IV Чудотворец галстуки запретил. По правую руку от Александра Петровича стоял отрок Аркадий, Государственное дитя, наследник всероссийского престола, который был вычислен Палатой звездочетов два года тому назад" [4, с. 149,150].

Здесь за убитого наследника престола Аркадия выдает себя ленивый, но находчивый обыватель Вася Злоткин, который обращается за помощью в эстонское посольство. Спецслужбы рады возможности отвлечь агрессивного соседа от перманентных притязаний на Прибалтику и снаряжают войско для восстановления в правах "законного наследника престола". «Трудно было такое предположить, но на вокзале города Пскова поезд Лжеаркадия встречала многочисленная депутация во главе с самим псковским воеводой Рассказовым, войска гарнизона были выстроены вдоль перрона и орали "ура", не жалея глоток, половину станционного здания занимал транспарант со словами "Привет законному государю!", красотки из здешнего театра оперетты поднесли Василию Злоткину хлеб-соль на мельхиоровом блюде и серебряный портсигар» [4, с. 199,200].

По мере развития этой авантюрной линии в романе выстраивается еще одна, связанная с идиллической утопией. Ее главный персонаж — бывшая жена Василия, живущая ныне отдельно от него в далекой деревенской глуши и пишущая диссертацию. Она не участвует в сюжетных событиях. Однако в самые острые моменты напряжение действия снимается тем, что Василий вытаскивает ее письма и читает наивно-идиллические и вместе с тем по-авторски проницательные размышления о русском характере: "Кстати, о Герцене. При всем таланте этого замечательного писателя, при глубоком и утонченном его уме, он все-таки не понял сущности русской трагедии, которую до конца понял великий Гоголь. Сущность же ее такова: трагедия в России всегда имеет нелепый, почти комический оттенок, и в ста случаях из ста в ней найдется что-то пошлое и смешное. Ну, разве не комично, что тиран Николай I, который уходил страну до полной потери обороноспособности, в частности, саМо-лично утверждал проекты всех строений на Руси, за исключением только крествян-ских изб? Разве не смешно, что русскую революцию делали агенты Охранного отделения? И какая пошлость, что вековую мечту христианина о Царствии Божьем на земле обещал воплотить неуч и хулиган!" [4, с. 199, 200].

Когда же, наконец, Лженаследник захватывает власть, то реализует в своем государстве невиданный утопический проект, сразу же оборачивающийся очередной антиутопией: "Но вот какая незадача: несмотря на безукоризненную исполнительность исполнителей, все начинания Василия Злоткина как-то глохли, а если и воплощались, то вкривь и вкось, точно они упирались в незримую стену сопротивления, как будто высшим силам было неугодно, чтобы они претворялись в жизнь. Предварительную цензуру отменили, но, как назло, откуда-то повылазили газетенки, дававшие безобразные карикатуры на особу нового государя; тротуары отгородили от проезжей части колючей проволокой, но теперь стало не в диковину ходить по улицам с саперными резаками; из десяти отроков, посланных в Эстонию учиться бухгалтерскому учету, впоследствии вернулся только один, да и то недоучившись и решительным алкоголиком из-за тоски по родному дому. Василий Злоткин совсем было впал в уныние, но умные люди ему подсказали: не надо никаких новелл, все равно заколдованный круг здешней жизни не разорвать, а надо только держать эту публику в ежовых рукавицах и не давать ей особенно отощать" [4, с. 222].

Герои повести постоянно рассуждают об утопических намерениях и тенденциях в России. Так, еще одним собеседником Васи становится капитан-лейтенант Правдюк, который подмечает извечное недовольство народа: "А главное, он еще недоволен! Царем недоволен, коммунистами недоволен, либералами недоволен - только собой доволен, дескать, вот мы какой великий народ, немцам намяли ряшку!" [4, с. 225].

Заканчивается утопический "разгул" мятежом, реставрацией и арестом Васи Злоткина, показанными Пьецухом все в том же ироническом стиле: "Едва Вася Злоткин ступил на родную землю в Новороссийске, как его схватили милиционеры, видимо, заподозрившие в нем контрабандиста или боевика. Вася им сказал:

- Вы что, мужики, у меня же дипломатический паспорт! А ему в ответ:

- Хочешь, я сейчас пойду на базар и куплю удостоверение, что я Николай Второй?" [4, с. 238].

На глазах у сегодняшнего читателя разворачивается непривычная для русской литературы ироническая игра с историческими фактами и литературными традициями. Примеры — романы Б. Кенжеева "Иван Безуглов" [5] и В. Шарова "До и во время" [б].

Кенжеев написал длинный роман о современном русском капиталисте, благородном строителе рыночных отношений в России. Подстать ему и героиня - секретарша Таня, играющая на домашнем рояле "Блютнер" Вивальди и говорящая на иностранных языках. Но самые примечательные персонажи романа - шофер Василий Жуковский, молодой предприниматель и помощник Безуглова Федя Тютчев, бухгалтер Евгений Боратынский...

Здесь, как и в следующем романе Кенжеева "Золото гоблинов" [7] (заключительная часть трилогии, в которую входят "Иван Безуглов" и "Портрет художника в юности"), проводится идея национальной деградации и опошления: известно, кем были Жуковский, Тютчев и Боратынский раньше, а вот кем они стали теперь... Произведения Кенжеева, их язык весьма напоминают роман В. Сорокина "Роман": то же медленное и скучноватое изображение положительных героев и идеальных отношений, стертый язык, не русский даже, а какой-то советский, перенасыщенный банальными штампами.

В. Тендряков в романе "Покушение на миражи" писал: "В других науках свои гадательные предположения ученые проверяют экспериментом. История же экспериментированию не поддается. Сама по себе она наиболее динамический процесс в природе. Историческая же наука, увы, едва ли не самая статичная из всех наук.

Вот если б можно было изъять из истории какую-нибудь известную историческую личность, а потом понаблюдать - как без нее дальше развернутся события!.." [8]. Самому Тендрякову этот эксперимент тоже не удался: интересные вставные эпизоды он вынужден 'был скрепить крайне слабым морализаторским рассказом о взаимоотношениях в семье главного героя - профессора Георгия Петровича Гребина.

Еще одной попыткой в этом направлении стал упомянутый роман Шарова "До и во время". Его публикация была сопровождена уничтожающей критикой, причем сотрудниками отдела критики журнала-публикатора - "Нового мира"! Шаров, историк по образованию, задумал роман о важнейших персонажах мировой истории. Мистик-философ Н. Федоров, столь радикально повлиявший на А. Платонова, приверженец аскетической жизни, в романе оказывается любовником Ж. де Сталь. Но это не сама мадам де Сталь, а ее реинкарнация в собственной дочери. Сталин оказывается сыном и любовником мадам де Сталь, а сын Л. Толстого Лев Львович - "настоящий писатель", в отличие от своего отца Льва Николаевича, так якобы никогда настоящим писателем и не ставшего. Тело распятого Христа кладут в могилу; Достоевский умирает одновременно с Федоровым, Л. Троцкого убивают после окончания Второй мировой войны, а композитор А. Скрябин - революционер в музыке - оказывается предшественником революционера В. Ленина,

Шаров предупреждает возможные упреки в болезненных фантазиях и объясняет это одним простым обстоятельством: все версии возникают в психиатрической больнице, где находится главный герой. Но есть и еще одно оправдание: герой Шарова -писатель, который работает над книгами о Ж. де Сталь. Почему "над книгами", во множественном числе? Одну из них он намеревается написать для серии "Жизнь замечательных людей", другую - для издаваемой Политиздатом серии "Пламенные революционеры"; а это совсем разные издательские требования, различные биографические каноны. Впрочем, неплохо вышло бы и для серии "Пламенные любовники". "По Шарову, ход событий мало зависит от личности: можно поменять фигуры на противоположные, но жизнь все равно пойдет своим чередом" [9—11].

Однако для всех альтернативных историй существует первое и важнейшее требование: они должны быть интересны, ибо в достоверность более или менее образованный читатель все равно не поверит. Роман Шарова оказался затянутым и скучным, что и предопределило творческую неудачу.

Куда более интересным стал роман писателя и сценариста В. Залотухи "Великий поход за освобождение Индии (Революционная хроника)" [12]. В нем описывается фантастическая экспедиция Красной Армии в Индию в 20-х годах. Целью экспедиции было освобождение индийской бедноты от безжалостной эксплуатации колонизаторов. Мистические сцены и линии, связанные с индуистскими культами, захватывающе переплетаются с авторской иронией, наполняющей легкое беллетристическое повествование.

Спустя пять лет Залотуха вновь вернулся к литературным фантазиям на социальные темы. Его роман "Последний коммунист" [13] - о фантастических событиях в небольшом российском городе Придонске. Весь город приватизирован человеком по фамилии Печенкин. К нему возвращается из Швейцарии единственный сын, наследник отцовской империи.

«- Он такой остроумный, - зашептала Галина Васильевна. - Я спросила: "Что ты любишь больше всего?" Знаешь, что он ответил? "Ленина и пепси-колу..." - Она улыбалась и смотрела на мужа, ожидая его реакции.

- Новое поколение... — прокомментировал Печенкин и пожал плечами» [13, с. 2].

Однако сын получил образование в швейцарском колледже, где преподавал потомок К. Маркса, и всю свою европейскую образованность Печенкин-младший использует для восстановления социальной справедливости в городе и "раскулачивания" собственного отца.

Часто ехидные морализаторы, желая подчеркнуть пошлость общественных Пристрастий в советское время, называли соотечественников "самой читающей Пикуля нацией в мире". Однако он был лишь более успешным современником таких уважаемых либеральной интеллигенцией исторических романистов, как Б. Окуджава и Ю. Давыдов. Сегодня игра на патриотических мотивах привлекает талантливого последователя В. Пикуля - писателя и драматурга Э. Радзинского.

Почему появились эти произведения? Легкий ответ - потому что официальная история была лживой. Но Е. Попов еще в недавней своей книге "Прекрасность жизни" [14] показал, что официальная история была адекватным отражением реальности. С одной лишь поправкой: адекватным, но неполным. Это только повод для сюжетов!

Это особенно характерно для России, "движение которой всегда больше смахивало на броуновское движение, нежели на поступательное, именуемое прогрессом" [1, с. З]. Так что в своей творческой направленности перечисленные произведения иронически противостоят новой мифологизации истории, подобной "Красному колесу" А. Солженицына.

Катастрофичность, которая была заметна в произведениях эпохи перестройки -Кабаков, Курчаткин, Тополь и т.п., - стала уступать место ироничности, игровому началу в произведениях Пьецуха, Абрамова, Пелевина. Катастрофичность ситуации снимается ироничностью повествования и изложения. Homo sovieticus уступил место Homo ludens - человеку играющему. Художественные открытия В. Аксенова в "Острове Крым" и С. Соколова в "Палисандрии" стали литературными приемами.

Таковы попытки писателей создать альтернативную историю. Когда-то в советское время была одна-единственная история, так как не было альтернативных курсов истории. Мифологизация стала главным методом если не исторического исследования, то по крайней мере исторического повествования. Но разве не было у писателей таких попыток и раньше? Разве не писал А. Пушкин "Историю Пугачевского бунта" с совершенно иных исторических позиций, нежели "Капитанскую дочку"? Зато сейчас только в средней школе используются на равных почти 50 учебников! Стала ли история более понятной и определенной? И еще один вопрос: существует ли вообще историческая истина? Или история тоже стала предметом постмодернистской игры? И наконец, станет когда-либо российское прошлое хоть на йоту более предсказуемым, чем российское будущее?