Обращение художника к фольклорным традициям обусловлено исторически. “Некоторые традиционные устнопоэтические символы, – пишет В. К. Соколова, – генетически связаны с обычаями, обрядами, первобытными социальными институтами. Основой их как обрядов и мифов служили ассоциации между отдельными явлениями, порожденные древними воззрениями. В дальнейшем первоначальный смысл этих сопоставлений и возникших на их основе образов-символов забывался, но, закрепленные в словесных формулах, они приобретали устойчивость” [8, 188]. Литература, как явление более позднего периода, опирается на фольклорную систему, использует жанры народно-поэтического творчества. Встречающиеся в ранних произведениях Набокова образы народной поэзии – береза, русалка, кликуша, леший – свидетельствуют о духовной связи писателя с традициями страны, в которой он родился, но с которой был разлучен.

Не моря шум – в тиши ночной иное слышно мне гуденье: шум тихий родины моей, ее дыханье и биенье.

В нем все оттенки голосов мне милых, прерванных так скоро, и пенье пушкинских стихов,

и ропот памятного бора [4, 215].

Набоков, не терпящий никакого насилия над личностью, не смог принять тот режим, который “покушался” на внутреннюю свободу человека. Эмигрировав в юном возрасте вместе с семьей, он сделал и собственный выбор. В отличие от других эмигрантов, Набоков, к сожалению, не увез на Запад ту Россию, которую успел “узнать и осознать”, которая “одарила не только березками, но темами, конфликтами, человеческими характерами – всем строем литературы”, так как покинул ее в возрасте “почти юношеском” [1, 75-76]. Об этом он и сам напишет в 1920 году: “... и в дальних городах мы, странники, учились отчизну чистую любить и понимать” [4, 135]. Но чувство верности России, “создававшейся медленно и мерно и бывшей огромной державой среди других держав” [5, 548], Набоков пронес через всю жизнь. Однако отношения к революционной России не изменил: “... мне невыносим тот приторный вкус мещанства, который я чувствую во всем большевицком. Мещанской скукой веет от серых страниц “Правды”, мещанской злобой звучит политический выкрик большевика, мещанской дурью набухла бедная его головушка. Говорят, поглупела Россия; да и немудрено... Я презираю коммунистическую веру как идею низкого равенства, как скучную страницу в праздничной истории человечества, как отрицание земных и неземных красот, как нечто, глупо посягающее на мое свободное “я”...” [5, 547] Каким бы полотном батальным ни являлась советская сусальнейшая Русь, какой бы жалостью душа ни наполнялась, не поклонюсь, не примирюсь со всею мерзостью, жестокостью и скукой немого рабства – нет, о, нет, еще я духом жив, еще не сыт разлукой, увольте, я еще поэт. [4, 279] Несмотря на то, что “роковые для мира события”, на которые “наложилась личная биография” писателя, “мелькают на страницах необязательным упоминанием, будто не было ни войн, ни революций, ни экономических кризисов” [1, 7], в произведениях Набокова просматриваются две стороны медали. С одной стороны – это горечь тоски от разлуки с родиной:

Кто меня повезет по ухабам домой, мимо сизых болот и струящихся нив?

Кто укажет кнутом,

обернувшись ко мне, меж берез и рябин

зеленеющий дом?.. [4, 129] О Боже! Я готов за вечными стенами неисчислимые страданья восприять, но дай нам, дай нам вновь под теми деревцами

хоть миг, да постоять [4, 164].

С другой стороны – “злость, даже злобность, с какой Набоков набрасывается на обновленную Россию” [1, 42]. Я бы сказала, что это не злость, а боль за страну, которая “поглупела”. Презрение Набокова направлено не на отдельного человека, а на “уродливую, тупую идейку” “низкого равенства”, являющуюся поощрительницей “невежества, тупости и самодовольства”.

По свидетельству А. В. Леденева, огромную роль в творчестве В. Набокова сыграет “накопленный в детские и юношеские годы запас впечатлений, связанных с петербургским семейным бытом и в особенности – с летними сезонами, которые семья Набоковых проводила в загородных поместьях. Выра, Батово, Рождествено навсегда останутся в цепкой памяти художника земным раем, его Россией” [2, 323]. Вынужденная эмиграция “дает мощный импульс лирическому творчеству Набокова”, – продолжает исследователь.

И действительно, никогда Набоков не писал так много стихов, как в первые годы “благополучного изгнанья”, которое он с готовностью обменял бы на “ночь расстрела” и “овраг в черемухе”.

Уже в названии одного из первых сборников Набокова-Сирина “Горний путь” (1923) намечены символичные для народной поэзии образы: “гора”, “путь”. Горы в славянской мифологии, согласно А. А. Потебне, выступают символом неволи, горя, так как стесняют свободу движения, а образ пути (что характерно для всех славян) сближается со значением смерти. Смерть, как и брак, исходя из славянских представлений, отражает переход в новое жизненное состояние. “Все глуше под листвой дорога шелестит” – в этой строчке стихотворения “Лес” из указанного сборника можно почувствовать тоску лирического героя от разлуки с “милым” – с родиной, особенно если принять во внимание то, что опавшие листья, согласно символической природе фольклорных образов, сравниваются с разлукой.

В славянской мифологии с темнотою ночи соединена мысль об уединении, об одиночестве. У Набокова одиночество лирического героя нагнетается описанием мрачного леса: “дорога в темноте печалится”, “навстречу ночь медлительно летит”, “лес жаден, ночь слепа”, “в тумане... распустится луна”, “под тучами листвы”, “от вешних сумерек до пасмурной зари”, “свивается луна”, “ночью бредит лес”... “Даль полей” откроется путнику лишь в “просвете”. И неудивительно: “свет” – красота, любовь, “поле” – свобода. Из “ночи”, олицетворяющей одиночество на чужбине, странник должен выйти к “свету”, то есть к свободе, к родине. Как бы ни называли Россию – “рабой ли, наемницей иль просто безумной” [4, 64], она – “светит”, и именно к ней ведет путника “вещая” дорога, ее он видит в “нечаянном просвете впереди”.

В сборнике Россия предстает образом недосягаемым, утраченным и невозвратным. Россия Набокова находится за пределами настоящего, и для художника не представляется возможным воссоединение с отчизной, как невозможно возвращение в прошлое. Но родина писателя живет в его сердце, в его памяти.

Ты – в сердце, Россия. Ты – цепь и подножие, ты – в ропоте крови, в смятенье мечты. И мне ли плутать в этот век бездорожия?

Мне светишь по-прежнему ты. [4, 64]. Береза у славян – живое, могущественное существо, предмет почитания [9, 104]. С березой, как с первым распускающимся деревом, связаны майские обряды, сущность которых в желании запастись живительными силами на весь год. Многие поэты-эмигранты связывали с образом березы образ покинутой родины. Набоков не явился исключением. Часто встречающийся в ранних произведениях художника образ березы олицетворяет то светлое, чистое, к чему устремлены все мысли писателя; это символ далекой родины, любовь к которой всегда в сердце:

Садись в тень жидкую, но продолжай в мечтах свой путь, и шепотом невинным и тревожным расскажет каждый лист о милом невозможном, о дальней родине, о ветре, о лесах... [4, 30].

Среди цветущих, огненных дерев грустит береза на лугу, как дева пленная в блистательном кругу иноплеменных дев.

И только я дружу с березкой одинокой, тоскую с ней весеннею порой: она мне кажется сестрой возлюбленной далекой [4, 29].

... и это жизнь, и это край родной, родная красота... и льется надо мной

сиянье легкое, зеленое, – березы... [4, 150]. В одном из ранних рассказов Набокова “Нежить” выражена необычайная тоска писателя по тому милому, дорогому, близкому, что осталось на родине. Обращение к сказочному персонажу русского фольклора – Лешему – относит нас к ставшей далекой для автора, но находящейся в его сердце, не покидающей его мысли, России. В “мшисто-сером клоке на виске”, “брусничнокрасных губах” он узнает нечто родное, близкое, любимое. Мох, болото, брусника, Леший – то, что ассоциируется в памяти художника с родиной, то, чего ему не хватает на чужбине. После ухода Лешего в комнате остается “чудесно-тонкий запах березы и влажного мха”. Это частичка России, в которой осталось счастье, “гулкое, безмерное” и теперь уже “невозвратное”.

Нeжить – это бывший когда-то задорным Леший, некий призрак, которому теперь также нет места в России. Но условно ударение можно поставить и по-другому: “Не жить”. Не жить на родине людям, призракам, являющимся “вдохновеньем” Руси, “непостижимой ее красотой”, “вековым очарованием” – то есть душой России. Россия лишается своей души, духовности, что трагически осознается писателем. Прежней России нет, и потому былое счастье “невозвратно”. Возможно, чувство глубокого страдания, вызванного происходящими в родной стране событиями, и позволило юному автору сравнить Россию с “кликушей”: “Это корчится черная Русь” [4, 77]. В одном из высказываний Э. Филда проводится такая мысль: хотя Набоков и “жил подолгу в шести странах – России, Германии, Англии, Франции, Америке и Швейцарии, – именно русская культура была для него, осознанно и инстинктивно, путеводной звездой. Он... всегда оставался неистово русским человеком и писателем”. [1, 38]. Набоков, используя образы народно-поэтического творчества, пытается осуществить воссоединение с родиной, которое невозможно в реальности (Россия – “милое невозможное”), но претворяется в художественном мире поэта посредством памяти, воображения. Обращение к фольклорным мотивам отражает нерасторжимую духовную связь художника с рано и вынужденно покинутой им родиной.